Я иду искать. История первая - Страница 98

Глаза Йерикки вдруг стали жёсткими, как камешки-гальки в холодном ручье.

— Нравится, — отрезал он. Но потом заговорил иначе, мягче: — Я знаю, Вольг, что ты сейчас подумал. О дикарях и дикарских забавах. Вот данваны, например, собачьи бои запретили. Как, кстати, и охоту, и многое другое. Именно как дикарские забавы. Больше того — даже на содержание домашних животных масса ограничений. Таких, чтобы не причинять им при содержании страданий. Я вот очень хорошо помню, как мне было девять лет, и я видел сходку активистов организации «Защита творений Господа». Много народу, с плакатами, организованные — пикетировали городской совет, требовали запретить продажу мяса в торговой сети, по-тому что убивать животных негуманно, — Йерикка вдруг задрожал и, отведя глаза в сторону, продолжил: — А на соседней улице... за углом... мои ровесницы торговали собой... продавали себя хангарским наёмникам из гарнизона и нашим извращенцам, которых вырастили данваны... И никому, ни одному гаду с плакатом, не было до этого дела. Коровки на бойнях для них были важнее, чем детские трупы, которые каждое утро вылавливали в реке — кто потребовал за ночь слишком много, или нарвался не только на насильника, но и на убийцу. А женщины с окраин продавали старших детей в больницы — на кровь, на органы, для опытов — чтобы кормить младших. Или вообще не могли иметь детей из-за того, что их сте-рилизовали во время облав — «в целях борьбы с перенаселением», тоже из гуманизма... Я был маленький и из обеспеченной семьи, Вольг. Но я всё это знал. Я играл с мальчишками, чьих старших братьев украли прямо со двора и замучили... или тоже стерилизовали — прямо в школе, у школьного врача, под местным наркозом, в приказном порядке. И с девчонками, которые днём играли в самодельные куклы, а вечером шли продавать себя, чтобы на следующее утро хоть что-то поесть — с ними я играл тоже. И знал, чем они живут и что это за жизнь. А потом шёл домой и смотрел передачи, где рекой лилась ненастоящая человеческая кровь. И передачи эти перемежались спорами, как сделать наше общество ещё гуманней, чем оно есть. Что для этого ещё нужно запретить и разрешить славянам...

Йерикка снова посмотрел в глаза Олегу.

— Всё, чем жили наши предки, было неправильно и не так, — продолжал он. — А всё, что осуждал закон Рода, становилось нормой, «естественным проявлением раскованных чувств»... Как ты думаешь, где совершается большем убийств на душу населения — в наших горах, где нет ни общей власти, ни общего правительства — или в городах на юге?

— В городах, — без промедления сказал Олег.

— Верно, — удовлетворённо кивнул Йерикка. Лицо у него вдруг стало таким, словно Олег подарил ему торт. — Верно. Потому что наши жизнь и смерть весомы, реальны и ощутимы! Они не подделка под жизнь и смерть. Помнишь, как ты зарубил человека мечом?

— Да, — Олег вздрогнул. Йерикка поднял палец:

— Вот! Ты убил его, потому что так было НУЖНО. И тебе никогда не придёт в голову убить, чтобы попробовать, как это — убивать. Я смотрел на собачьи бои. Но мне ни за что, никогда не захочется сжечь на костре живого щенка. А те, кто живёт на юге, под данванской властью, уже утратили любые ориентиры в жизни. Они путают реальность с тем, что читают и видят на экранах. Они много спорят о добре и зле, об их видах, но давно разучились различать их инстинктивно, навскидку, как и положено человеку... Чем больше жестокости в обществе между людьми — тем добрее оно старается быть ВООБЩЕ. И наоборот, потому что охота, вот такие бои, поединки, даже кровная месть — это клапан, через который выпускается пар агрессии. И школа, которая учит людей НАСТОЯЩЕЙ жизни и смерти. и их цене. Никто из людей, которые вызвали у тебя такое отвращение своей кровожадностью, не обманет тебя, не ударит в спину и не надругается над женщиной потому что над ними — и в них! — Закон Рода. Порог, через который не переступишь. А те, на юге... — Йерикка скривился. — Они придумали сотни красивых, правильных слов и законов. И думают, что данваны дали им мудрость. А данваны их погубили, потому что ЕДИНСТВЕННЫЙ НАСТОЯЩИЙ ЗАКОН может существовать только в душе человека. Вот так, Вольг. Недаром они там даже язык свой заменили на полуданванский, на четверть хангарский — в славянском даже слов нет для обозначения тех цветистых вещей и тех мерзостей, которыми насытили их мозги наши «спасители от дикости»! А то, что мы — другие, данванов бесит и пугает больше, чем наше вооружённое сопротивление, Вольг.

— У нас тоже есть такие, — вдруг вспомнил Олег. — Ходят по улицам и краской обливают тех, кто одежду из натурального меха носит. А до тех, кто мальчишек по телефону в постель заказывает, им дела нет... Маму однажды окатили краской, она пришла вся в слезах — шуба такая красивая была. Так отец их через два дня нашёл.

— Ну и что? — заинтересовался Йерикка.

— А ничего. Заставил друг друга этой краской изрисовать и отпустил, — Олег невольно улыбнулся, вспомнив эту виденную им картину. И вздохнул.

— Они у тебя хорошие, наверное, родители, — понимающе произнёс Йерикка. — Ты не грусти, Вольг. Ты их скоро увидишь. А вот я своих — уже никогда, — он посмотрел куда-то на горные вершины. — Даже если мы вернёмся обратно, как положено по закону Рода — мы друг друга уже не узнаем. А может — и не вернётся никто. Некуда будет.

— Почему? — спросил Олег.

— Да потому, что, когда погибает всё племя, становится некуда возвращаться, — печально ответил Йерикка. И тряхнул головой. — Ладно. Ты книжки купил?

— Не совсем купил, — замялся Олег. — Подарили. На, посмотри, если хочешь.